Подвиг
Как я уже говорила, мы иногда работали в колхозе – трудились на благо фронта. Чего только мы ни делали: колоски собирали, занимались прополкой, собирали урожай (картошку, свеклу, морковь) ездили за хворостом. Я помню, нам давали быков (лошадей не было) для того, чтобы возить хворост. Как-то раз мы набрали хвороста, нагрузили на телегу, впрягли быка – а он остановился и не идет. Мы тогда сняли с телеги половину хвороста – он все равно не идет! Тут мимо нас шел какой-то мужик, спросил, что мы делаем. Мы объяснили – вот бык не идет, видно тяжела ноша. Мужик хворост, который мы сняли, обратно на телегу закинул, посадил нас сверху, и по-особому поговорил с быком – матом, и тогда тот пошел.
Еще мы выращивали табак, рубили его, плакали, когда рубили (он щипал глаза), но работали честно. Мы делали целые делянки этого табака. Не картошку, не морковку сажали, а его! Потом шили кисеты, набивали в них табак и отправляли на фронт посылками, иногда дарили раненым в госпиталях.
Один раз нас отправили на прополку целого поля. Бригадир позвал нас к себе, выстроил и говорит: «Вот, робятишка, поле видите? Чтобы ни одной травинки на нем не было! Поняли?» И мы стали работать. Все травинки мы выдергивали – перчаток не было, а там и колючки, и острая трава! Жара стояла страшная, а мы по всему полю на коленках ползали. Сколько времени мы это делали, я не знаю, но, в конце концов, мы дошли до края поля, и видим – поле чистое-пречистое, ни одной травинки! И вдруг слышим угрожающий мат председателя колхоза...
Председатель колхоза бранил бригадира: «Ах ты, такой-сякой, тебя под расстрел надо! Такое поле испортить! Да ты что, не знаешь, что это ленинградская робятишка, откуда им знать какую травинку оставлять?» Получилось, что вместе с травой мы выпололи всю свеклу – испортили поле. Мы разревелись – знали, что бригадира расстреляют. Это военное время – не будут считаться – как это произошло, случайно или не случайно.
Мы лежим, ревем, председатель к нам подходит – мы грязные, зареванные: «Не трогайте нашего дядю Гришу! Мы не так поняли!» Председатель посмотрел и говорит: «Черт с вами! Я не трону его! Мы чем-нибудь другим это поле засадим. А сейчас встали!» А мы двинуться не можем... Председатель приказал: «Встали, говорят, ленинградская робятишка!» Мы кое-как на колени, еле-еле поднялись... «По четыре разобрались!» Еле-еле по четыре разобрались... «И с песней на ферму шагом марш!» Какое с песней – мы еле ползем...
Вы знаете, ферма находилась в двух километрах от поля. И мы к ферме подошли с песней! Нам выкатили две фляги молока и одну кружку. Кто-то стоял, кружкой наливал молоко, а мы подставляли свои грязные ладошки и пили из них. Потом уходили назад, в очередь. Такого вкусного молока я в жизни никогда не пила! А на следующий день у всех болели животы.
А самое интересное, что когда закончилась война, и я как-то раз ехала в Ленинград, со мной в купе сидел молодой человек. Мы с ним разговорились, и оказалось, что он из той же деревни – села Орлово Армизонского района, где был наш интернат. И он меня спросил: «А вы не знаете, почему одно огромное поле называется Ленинградским?» И я вспомнила эту историю! Кто-то назвал поле в честь нашего подвига.
Патриотизм или Несчастная учительница
Когда я перешла в пятый класс, первого сентября к нам пришел директор и сказал: «Ну, ребята, я хочу вас поздравить. У вас теперь будет немецкий язык, его будет вести чистокровная немка – Фрида Юльевна, прошу любить и жаловать!» Вошла худенькая женщина, он ушел, а мы сказали: «Гуттен морген, гуттен таг, и по морде так и сяк!» и сели... Что бы она ни говорила, мы затыкали уши, кроссворды разгадывали, все, что угодно делали. Немецкий был последним уроком, и мы на нем всегда бездельничали. Фрида Юльевна вскоре поняла, что учить нас бесполезно и на уроках просто садилась за стол и молчала.
В то время по вечерам в школе не было электричества, зажигали керосиновую лампу – она стояла у Фриды Юльевны на столе. Мы из газет делали жгуты, кто-то на первой парте совал свой жгут в лампу, он загорался, мы подскакивали, делали факелы, и начинали прыгать с ними вокруг несчастной учительницы. Она кричала, прыгала на стол, а мы скакали вокруг нее! Разок на этот крик пришел директор. Мы замолкли, а он спросил: «Фрида Юльевна, что здесь происходит?!» И она на ломанном русском языке говорит: «Ничего особенного. Холодно. И вот они греются. И мы изучаем артикли. «Дидер дас, дидер дас, дидер дас». Ну, киндер, киндер, продолжаем!» Директор покачал головой: «Интересная методика» и вышел... Мы тогда встали и сказали: «Фрида Юльевна, извините, мы больше безобразничать на ваших уроках не будем, но немецкий учить тоже не будем!»
Однажды Фрида Юльевна как обычно сидела за своим столом, и вдруг с ней случился приступ. Она упала. Мы конечно побежали в учительскую, пришел директор, взял ее на руки и унес в учительскую. Потом он пришел к нам и объявил, что урока сегодня не будет. «У Фриды Юльевны голодный обморок», – сказал он, и вдруг спросил: «А вы знаете ее судьбу?» И он рассказал. Она, оказывается, немецкая еврейка, и ее вместе с маленьким сыном везли в Освенцим. Ее сын все время плакал, и кто-то из немцев схватил его и выкинул из поезда! И она по-матерински бросилась за ним... Поезд шел дальше, ведь его не остановили. И вот она оказалась с мертвым ребенком в чистом поле... Потом она пошла от деревни к деревне и все время спрашивала как пройти к русским (Освенцим был в Польше, и с поезда она спрыгнула уже в Польше), ей показывали дорогу, ее подкармливали и она так пришла к нашим. Один лейтенант пожалел ее, и сказал: «Знаете, в Сибири у меня живет мать. Я вам сделаю вызов (специальный документ) сделаю все, дам вам денег, посажу на поезд, и вы поезжайте в Сибирь». Так она оказалась в Сибири.
На следующий день, когда учительница немецкого пришла к нам на урок, она увидела, что на столе лежит записочка на немецком: «В классе присутствуют все». Рядом лежит веточка елочки и небольшой мешочек с уже знакомыми вам кусочками хлеба. Она расплакалась. А мы встали и по-немецки запели гимн СССР. Мы его запели, а она расхохоталась, настолько, что аж на столе лежала: «Киндер, найн, найн, найн, надо не так!» И она разучила с нами советский гимн на немецком языке.
И понимаете, мы бы и не учили немецкий язык, если бы не случилась вот такая ситуация. Один мальчик получил письмо (обычно письма о смерти кого-то из близких шли через директора – директор уже вручал ученику, давал шоколадку и объявлял, что нет родителей, нет брата или сестры). А тут почему-то почтальон принес письмо этому мальчику. И вот там он прочитал: «Милый мой Сереженька. Пишет тебе друг твоего брата. Мы ходили в разведку и уже выполнили задание, возвращаясь, наткнулись на немецкий патруль. Твой брат что-то им сказал по-немецки, но, видимо, что-то не правильно, и они догадались... Они хотели нас расстрелять, мы побежали. Брат твой сказал: «Ты беги, а я их задержу». Я все данные до наших донес, добежал, а его расстреляли... Если война кончится, и я останусь жив, я тебя возьму, как своего брата».
Мы были поражены... Тогда все хотели быть разведчиками, мы все хотели удрать, мы все хотели быть «детьми полка»! И мы поняли, что немецкий нужно знать, и знать хорошо! А Фрида Юльевна – это наш кладезь. И мы стали ее одолевать на уроках: все, что она говорила, мы слушали, запоминали; мы встречали ее у туалета, у столовой, мы провожали ее домой, мы спрашивали ее: «А вот это как по-немецки? А вот это? А это?» Я думаю, ей было тяжело, но она была счастлива, и мы на уроки шли с удовольствием, и дарили ей цветы...
«Мы нищим не подаем!»
Из Сибири мы уехали раньше, чем закончилась война. Переехали в Нижний Новгород. Там жила мамина тетя – когда-то певица, баронесса. Она нам сделала вызов. У нас были все документы – вызов, разрешение, билет, но в поезд нас никто не пускал. И тут какой-то мужик нам помог, посадил на буфер. Вы знаете, что такое буфер? Это стыковка между вагонами. И вот целые сутки мы ехали на этом трясущемся буфере. В конце концов, нас пожалели и пустили в тамбур вагона. Вот так мы приехали в Нижний – тогда город Горький.
В Горьком тоже сначала было не очень сладко. Мы привезли из Сибири масло – когда маму провожали ее новые друзья и знакомые, ей много чего дали в дорогу. Моя бабушка брала это масло, ела его и говорила: «Я кишки смазываю». Бабушка вскоре умерла, через месяц умер дедушка. В Ленинград ехать мы не могли – в нашей квартире была размещена семья из разрушенного дома. Для того, чтобы в Ленинграде нам дали общежитие и чтобы мама смогла устроиться на работу, нам нужно было там прописаться. Но прописаться нам там было негде, поэтому Ленинград для нас был закрыт.
Расскажу один интересный случай:
Когда мы уезжали из Сибири в Горький, я уже училась в 6 классе. В Горьком меня отправили в 29 школу (около Хлебозавода). Однажды наша 29 школа должна была идти в ТЮЗ на спектакль. Где находится ТЮЗ, я тогда не знала, и девочка, которая сидела со мной за партой, предложила мне: «Ты зайди ко мне домой, и мы пойдем с тобой вместе». Я прихожу к ней домой, звоню в дверь, открывает мне мать этой девочки и говорит: «Мы нищим не подаем!»
Конечно, ни в какой ТЮЗ мне больше идти не захотелось – я прибежала домой в слезах. Мама, узнав об этом, всю ночь трудилась: сшила мне голубенький стеганый ватничек, перешила юбку из старой бабушкиной, из большой шапки смастерила маленькую – по мне, дала мне бабушкины сапожки. На следующий день я пришла в школу в обновке. Свой новый ватник я кинула на парту, а учительница по математике Феоктиста Константиновна сказала: «Нинок, повесь, этот ватничек – он дорогого стоит!»
На этом Нина Андреевна вдруг замолчала. В эту минуту я очнулся – рассказ приостановился, и в моей голове прервался поток образов: интернат, где дети вынуждены были жить за много километров от родного города, иногда – без родных, не зная, что с ними, где они и живы ли они вообще... страшная палата, где лежали солдаты, жизнь которых в одно мгновение была навсегда искалечена войной... голод и страдания той несчастной женщины, которая похудела настолько, что были видны внутренние органы... мужество и безграничное человеколюбие детей, которые ради того, чтобы их подруга и ее мать выжили, бескорыстно отдавали последнее – свой хлеб, которого сами так хотели! Учительница немецкого, которая выпрыгнула из поезда вслед за своим ребенком, выброшенным нелюдем-фашистом... поезд, переполненный людьми, мама с девочкой, едущие на трясущемся буфере, рискуя в любую секунду свалиться и быть раздавленными... Рассказ Нины Андреевны настолько подействовал на меня, что целую минуту я не мог понять, где я и кто я – будто резко вскочил после глубокого сна. Та же маленькая комната без окон, тот же свет от настольной лампы, тот же полумрак, таящийся по углам. И эта пожилая женщина – Нина Андреевна Парлор, сидящая напротив меня, пережившая все это в действительности...
Нина Васильевна Кулакова, все это время сидевшая рядом со мной, нарушила повисшую тишину: «Видимо, эта женщина – учительница, велевшая вам повесить ватничек, знала нужду. А та тетка – мать той девочки, видимо нужды в войну не знала!»
«Меня не случайно назвали нищей, – ответила Нина Андреевна, – потому что я была одета в бабушкино пальто, подвязанное веревкой, дедушкину шапку, которая мне налезала на глаза, на ногах вообще черт знает что было. Такого оборванца, естественно, примут за нищего!»
Нина Васильевна Кулакова возразила: «Я вспоминаю свое время – когда мы ходили в школу (это было уже задолго после войны): что родители нам дадут, то мы и носили – обноски носили! Моя подружка ходила в школу в дореволюционных ботинках на каблучках со шнуровкой, из какой-то зеленой шинели ей пальто «сколбасили» – но мы никогда ни над кем не смеялись! В нашем классе были уроки шитья. Я маме говорила: «Нам брюки надо сшить», а она отвечала: «Возьми вон те, отцовские». Я их распарывала, и по выкройке перешивала для себя. Кофточку я себе сшила из маминого платья – никогда ничего нового не покупали, и то, я считаю, что мои родители в то время были более менее в достатке».
Тут я вспомнил рассказ Виктора Астафьева «Где-то гремит война» – в нем он описывал случай из своей юности, когда зимой, в лютый мороз пошел пешком от железнодорожной станции до родного села, где жила его тетка, потому что она вызвала его письмом. Тогда на Викторе было пальто, которое по очереди по самым важным случаям, носили все парни из группы составителей поездов, на которых они учились. Наверное, современному поколению трудно понять, каково это – носить одно пальто на несколько человек, ходить в школу в обносках, ведь сейчас у нас есть всё, и иногда даже больше, чем нужно.
«Надо так играть, чтобы зал ревел, а не ты!»
Нина Андреевна продолжила свой рассказ:
Когда я училась в школе в Горьком, мне очень хотелось вновь выступать на сцене, поэтому я организовала несколько представлений. Правда, учительница не разрешила их ставить, но зато дала мне для постановки какую-то пьеску и я поставила эту пьеску.
Когда я перешла в шестой класс, то пошла во Дворец Пионеров. Я знала, что одна девочка из моего класса занималась там в драматическом кружке. Прихожу, мне Татьяна Петровна Рождественская говорит:
- Что тебе, деточка?
- Я пришла заниматься, – отвечаю я.
- А ты в каком классе? – удивляется Татьяна Петровна.
- В шестом! (а я тогда была небольшого роста, худенькая).
- Вот когда будешь в седьмом, тогда приходи...
На следующий год я опять пришла, Татьяна Петровна, конечно же, обо мне забыла, и опять спросила: «Девочка, чего ты хочешь?» А я ей: «Вы мне сказали – когда я перейду в седьмой класс, чтобы я пришла к вам заниматься!» Она расхохоталась и взяла меня. Вот так я стала заниматься во Дворце Пионеров в драматическом коллективе.
Не забуду – когда мы ставили какой-то военный спектакль, я играла девочку, которую отправляют в концлагерь. По сценарию я должна была прощаться со всеми своими родными, близкими, а затем меня должны были посадить в вагон поезда. Я разревелась. Потом меня сунули в декоративный вагон, я там ревела, потом другая сцена, занавес закрыли. Со сцены я вышла вся зареванная, Татьяна Петровна меня раз по лицу! Два по лицу! Я от удивления даже плакать перестала, а она мне говорит: «Это что за истерика?! Надо так играть, чтобы зал ревел, а не ты!» Это был мне урок на всю жизнь!
Во Дворце Пионеров я очень много занималась чтением – читала на сцене. У меня к этому был талант: в то время я даже не столько играла на сцене, сколько читала. Я читала весь репертуар Татьяны Рождественской – весь! На районных смотрах я уже не выступала – меня сразу же пускали на городские. Одной из моих коронных вещей был «Русский характер» Алексея Толстого. Когда я его читала, весь зал плакал!
Расхождение внутренних и внешних данных
Когда я окончила десятилетку, а окончила я ее хорошо, (правда, у меня не получилась серебряная медаль, потому что я в слове «искусство» написала две «с» не там, где нужно – за это мне поставили четверку), то решила поступить в театральное училище. Как раз в это время в музыкальное училище на Варварке (сейчас это театральное училище) приехали преподаватели – набирать будущих студентов в Щепкинское училище. Я, конечно, туда пошла. На отборе я прочитала «Русский характер». Зал плакал, комиссия тоже вытирала слезы! Я вышла в коридор, ко мне подошли другие ребята, принимавшие участие в отборе, говорили, что я точно поступлю в Щепкинское. Но тут ко мне вышел заслуженный артист Николай Александрович Левкоев и сказал: «Понимаешь, милая, ты, конечно, талантливый человек, но кого ты будешь играть в театре? Роста ты небольшого, худенькая, голос у тебя не низкий. Кого ты будешь играть?» Расхождение внутренних и внешних данных. И меня не взяли..
Я хотела броситься под машину...
...продолжение следует...
