Вопреки всему. Часть I

Жизнь прожить – не поле перейти

Борис Пастернак, «Гамлет»

Иногда в нашей жизни происходят удивительные перемены – совершенно незнакомый нам человек, который просто прошел мимо нас по улице и на которого мы даже почти не обратили внимания, какое-то время спустя, по счастливой случайности может стать нашим другом.

Именно так я познакомился с Ниной Андреевной Парлор – человеком с нелегкой, но  крайне интересной судьбой. Я часто встречал ее на улочках нашего поселка, куда я каждый год приезжаю, чтобы провести лето. Пожилая женщина, одетая просто, опрятно, гуляющая со своим пуделем. Столько раз я проходил мимо нее и даже не подозревал, что когда-то услышу историю ее жизни!

Жизнь человека – вещь не простая. Наверное, каждый, будь то ребенок, взрослый или пожилой человек, мог бы рассказать о себе много интересного. Слушать такое повествование – значит погрузиться в жизнь рассказчика, представить себя на его месте, посмотреть на мир его глазами. Это невероятно интересно, особенно, если у человека за плечами не пара-тройка историй, а целый багаж жизненного опыта, которым он хочет поделиться.

Сейчас я с сожалением думаю о том, что мои дедушка и бабушка умерли рано, и я не успел узнать про ту жизнь, которая была раньше – про Великую Отечественную войну, про СССР, про Перестройку – про жизнь не с точки зрения политика, экономиста, а с точки зрения обычного человека, жившего в ту эпоху. Теперь знания приходится черпать из книг, где зачастую все идеалогизировано и политизировано, всё или только в черных или только в белых тонах, и не поймешь, где правда, а где ложь. Из фильмов, которые иногда кажутся какой-то вымученной больной фантазией автора, из чужих мнений. Во всем этом нет рассказа настоящего человека, с его радостями, горестями, надеждами, разочарованиями, взлетами и падениями.

Теперь мне, к счастью, выпал шанс узнать о жизни ТОГДА из первых уст – через автобиографию Нины Андреевны Парлор – поистине замечательного, неординарного и удивительного человека.

Знакомство

Нас представила друг другу общая знакомая, Нина Васильевна Кулакова. Нынешним летом, гуляя по берегу старицы реки Ветлуги, я встретил  этих женщин: Нину Андреевну и Нину Васильевну. Познакомились, немного поговорили о необычной для лета погоде и разошлись. Позже Н.В. Кулакова сказала мне: «Ты знаешь, кто эта женщина? Она – руководитель детского кукольного театра нашего поселка, ребенок войны: пережила Великую Отечественную – в школьном возрасте была эвакуирована из Ленинграда в Сибирь. Ты просто обязан написать о ней!» На следующий день мы пришли к Нине Андреевне в гости.

Хозяйка радушно пригласила нас в свой маленький, но уютный домик с небольшой кухней и комнатой, где мы расположились. Дневной свет, падавший из окна в сенях и горевшая настольная лампа не полностью разгоняли тьму. Мягкий, уютный полумрак, таившийся в углах, располагал слушать долгие истории давно минувших дней. Вначале мы немного поговорили о кукольном кружке, который Нина Андреевна ведет в клубе поселка, о том, как дети радуются, репетируя спектакли, а затем выступая на сцене. Потом Нина Андреевна  перешла к рассказу о своей жизни. Я постарался полностью сохранить ее слова: речь Нины Андреевны, красочная и яркая, поможет читателю точнее представить себе ее образ и погрузится в важнейшие события ее жизни.

Война

«В моей жизни всё происходит настолько непредсказуемо, что даже трудно представить... С детского сада меня постоянно ставили на табуретку, и я читала какие-то стихи. Мне уже тогда нравилось выступать. Я мечтала, чтобы мама отправила меня в балетное училище. Но мама не согласилась, потому что там нужно было жить 6 дней в неделю, и только на седьмой день отпускали домой...

Когда началась война, всех ребят из ленинградской школы, где я училась, эвакуировали в интернат в Сибирь. Нас посадили в товарные вагоны, и четыре месяца мы ехали на новое место жительства. В вагонах было страшно холодно. Стены обледенели, мы спали на нарах, от холода жались друг к другу, страдали от вшей. До сих пор вспоминаю страшное событие – под Ярославлем наш товарный остановился, нам разрешили выйти из вагонов. Мы увидели ужасное – горящий перевернутый эшелон и поле, усеянное детскими окровавленными телами... Фашисты разбомбили вагоны с эвакуированными детьми – детей было около тысячи. Немногие уцелели – раненых увозили на подводе, а мертвых относили в овраг. Нас попросили помочь – отнести тела в сторонку. Мы за ноги их брать не хотели, осторожно тянули за руки – погибшие дети, кто мишку в руке держит, кто с куклой... много погибло...  Наша одежда и руки были в крови, стирать было негде. Так весь путь эти кровавые пятна на нашей одежде напоминали нам о страшной трагедии...

Я была одной из самых младших: мне было всего 10 лет, но уже в это время я увлекалась театральным искусством. Мы, воспитанники интерната, ездили по госпиталям с концертами. Обычно мы выступали в специально отведенных залах – раненых с капельницами привозили туда на колясках, некоторые раненые приходили сами, без посторонней помощи. А однажды нам сказали: «Мы вас отведем в одну палату – попробуйте там как-то развеселить раненых, поиграть с ними, и потом, если они захотят, чтобы вы написали за них письма, напишите». Нас привели в эту палату: лежат обрубки – без рук, без ног! Головы забинтованы, лиц не видно – только глаза и рот... Мы попробовали какие-то веселые стихи почитать, веселые песни попеть – как нам велели, потом стали подходить к раненым, спрашивать – может быть нужно кому-нибудь письмо написать... А про себя каждый из нас думал: «Может быть это мой папа? Может это мой брат?», а по глазам-то не разобрать, кто есть кто! И вдруг слышим сдавленный голос: «Уберите отсюда детей!» Нас убрали... Несколько ночей мы не спали – мы кричали во сне, плакали – впечатления от посещения той страшной палаты мучили нас в ночных кошмарах. Больше нас в такие палаты не  водили...

После этого случая я сочинила стихотворение – сейчас не помню его полностью:

Папа, папа дорогой,

Вернись домой!

Любой – больной –

Только живой!

Дальше я не помню стихами, но я писала, что буду ухаживать за отцом, что я закончу мединститут и вылечу его... В одном из госпиталей я прочитала это стихотворение. Зал плакал. Меня поставили на табуретку, подошел начальник госпиталя, и спросил: «Чего ты хочешь?» Я опустила глаза и сказала: «Тетрадку в клетку». Он опять меня спросил: «Чего ты хочешь? Конфеток, шоколадок? Чего?», а я опять повторила: «Тетрадку в клетку». И мне принесли две тетрадки в клетку...

Зачем мне это было нужно? Одна женщина, которая приехала в интернат со своим сыном (мы часто выступали с ним вместе), научила меня филейной вышивке. Сейчас вы, наверное, не представляете, что такое эта филейная вышивка. Нужно из материала выдернуть нитки так, чтобы получились клеточки, потом эти клеточки нужно обшить, наложить и вышить на них рисунок, потом все это заново обшить – получалась работа, которая выдерживала все. Сам материал расползался от времени, а вышивка оставалась.

Чтобы делать рисунки для вышивки, мне нужны были листы в клетку. Во время войны в школе у нас не было тетрадей – писали на газетах. Учебников тоже не было – мы только слушали учителя, и должны были запомнить все, что он говорит. Память у меня была «лошадиная» – я все запоминала дословно, и иногда, когда меня вызывали к доске, я отвечала точь-в-точь словами учителя. Учитель подозрительно смотрел на меня и спрашивал: «Ты на чем записываешь?» Я отвечала: «Ни на чем». В общем – вот так мы учились.

Голод и детское благородство

Когда я получила тетрадки в клетку, то первым делом, срисовала все рисунки у той женщины, которая научила меня вышивать, а потом стала создавать новые рисунки сама. В это время ко мне из Ленинграда приехала мама – тогда вышел указ, что если родители не работают в интернате, то ребенка отчисляют. То есть я могла бы туда приходить, заниматься, но с питания меня снимали.

Мама  приехала на последнем поезде, она ничего не привезла с собой из Ленинграда, а единственный чемодан у нее украли в дороге. Работать, помимо интерната, маме было негде. Конечно же, к весне у нас ничего не осталось. Мама старалась дать мне побольше еды, а сама голодала и слегла. Многие люди знали, что я красиво вышиваю, и просили вышить что-нибудь для них, но я отказывалась – вышивала только для себя и для своих друзей. А тут – мама лежит, не встает, а когда мы с ней пошли в баню, вы знаете – я была глубоко потрясена. Я смотрела на ее живот – а он шевелился – настолько были кожей обтянуты внутренности, что было видно, как они шевелятся! Тогда я решилась, и подошла к одной женщине, у которой была корова, и говорю: «Хотите, я вам вышью блузочку?» Та ответила: «Давай. А что ты за это хочешь?». Я сказала: «За каждый день работы над вышивкой – по стакану молока». Она стала давать мне по два стакана. И вот я ей вышила блузочку, а мама от молока поправилась, стала ходить.

В конце 1944 года тоже было голодно – нам по продуктовой карточке давали килограмм-полтора овсяных отрубей. На месяц... Мы из них варили кисель. Летом ели траву – я до сих пор помню, по дорогам растет такая курчавенькая травка с маленькими листочками. Я не знала, как эта трава называется, но мы ее ели. Еще ели крапиву. В то время мама опять лежала без сил, и я лежала вместе с ней, в школу не ходила. И знаете, я поняла, что умирать не страшно. Лежишь – мама около тебя тепленькая, потом мама станет холодная... Я ни есть не хотела, ни пить, ни гулять – ничего... И тут к нам прибежали ребята из интерната: они спохватились – что со мной? Прибежали, увидели, что мы лежим и ушли...

«К вечеру ребята из интерната вернулись и принесли с собой небольшой мешочек с маленькими кусочками хлеба. Мы с мамой поели и встали. Где ребята взяли эти кусочки?  По интернату был брошен клич: «Нинка голодает!» В столовой по рядам пустили тарелку, и каждый воспитанник интерната откусывал от своего куска хлеба большую часть, а оставшийся кусочек бросал в эту тарелку. Если не бросишь сразу – проглотишь и этот кусочек, моментально – есть-то все хотели! Так со всего интерната набрали мешочек маленьких кусочков хлеба.

После этого случая ребята пошли к председателю колхоза (мы иногда выполняли какую-нибудь работу в этом колхозе), и рассказали о нашем с мамой бедственном положении. Председатель колхоза пришел к нам, увидел, в каком мы с мамой состоянии, где мы живем. Спросил, кто мама по образованию – она ответила, что главный бухгалтер. И он взял ее на работу. Наша жизнь наладилась. 

Один за всех и все за одного!

Наш интернат в Сибири располагался в селе, где жили раскулаченные. Они ждали немцев, как самого дорогого, что может быть в жизни. Когда им предлагали за что-то деньги, они говорили: «Что нам, на стенки их вешать?» Жители села ненавидели нас, воспитанников интерната, и мы к ним относились точно так же.

Я, маленькая, 9-10 лет, могла подойти к верзиле девятикласснику (дети сельчан учились в школе вместе с нами), залезть на парту, открыть ему рот и вытащить оттуда жвачку. Жвачка эта была не такая, к которой мы привыкли сейчас, а сделанная из бересты и сливочного масла. Дети сельчан готовили ее особым способом, а мы, интернатские, не умели. Дети раскулаченных никогда не давали нам жвачку,  именно поэтому нам эту жвачку очень хотелось. И вот я могла у десятиклассника изо рта вытащить жвачку и разделить её между своими. И никто до нас, интернатских, больше дотронуться не мог!

Если бы меня кто-нибудь из сельских детей тронул пальцем, то наши ребята жестоко отомстили бы раскулаченным. Мы могли подкормить сторожевую собаку, чтобы она не лаяла, ночью залезть в чей-нибудь погреб и весь его разгромить дотла. Например, картошку мы смешивали со сметаной (я сама в этом участвовала не раз), но взять и что-то съесть из продуктов раскулаченных – никогда! Потом мы вылезали, уходили, а на следующий день в интернат приходил хозяин погреба: «Вот что робятишка наделала, наш погреб испоганила!» (а мы еще писали после погрома – «Не тронь наших!») На линейке в интернате нас выстраивали в шеренгу и говорили: «Каждый пятый (или каждый десятый) – шаг вперед!» Тех, кто делал шаг вперед, сажали в карцер... Это был погреб. Но мы карцер просто обожали! Мы сидели в этом погребе, и нам, кроме воды, ничего не давали, а ребята в интернате делали клич – по кусочку собирали хлеб, кашу и другие продукты и нам все это приносили. Мы объедались! Мы крыс кормили! Крысы с нами такие добрые были – на коленях у нас сидели, мы их ласкали (они не злые были, потому, что мы их подкармливали).

Взаимопомощь у нас в интернате была такая, что вы себе представить не можете. Драк у нас не было никогда – только дружба. Если кто-то отставал по учебе (у нас учебников не было, я говорила) мы тут же подходили к нему, все объясняли, и ученик, получивший «тройку», после этого мог легко исправить её на «пять».

Мы были друг за друга потому, что мы были одним коллективом. Если кто-то делал что-то плохое, мы никогда не выдавали – мы честно смотрели в глаза учителю, и попробуй уличить! Например, как-то раз в поле выросла каляба (так мы называли турнепс). Нам очень нравилось её есть, но срывать нам её не разрешали. Поэтому мы придумали: надевали простыни, выходили ночью в поле, и сторож крестился – он думал привидения! Мы драли эту калябу, приносили, чистили и лопали... Когда к нам приходил председатель колхоза, мы смотрели на него: «Попробуй доказать!» А разок председатель сказал: «Ну, ребята, ленинградцы, миленькие! Я никак не могу понять – у нас свиньи не всегда калябу эту едят! Зачем вы её воруете?» После этого калябу мы больше не трогали – мы не свиньи! Так председатель спас калябу. 

Продолжение здесь